Паата
Бурчуладзе: «Претензий на гениальность у меня нет»
Большая
опера видится на расстоянии
Казалось,
еще вчера великий Караян назвал этого молодого грузина «вторым Шаляпиным»,
а сегодня ему 48 и он уже отмечает 25-летний юбилей своей мировой карьеры.
Праздновать, и не один, а в компании Марии Гулегиной, Бурчуладзе приехал в
Москву (см. «НГ» от 16.06.03). Это ключевая точка на карте его жизни – здесь
с победы на конкурсе Чайковского в 1982 году все и началось. Здесь он гастролировал
с Театром имени Палиашвили и участвовал в авангардном по тем временам спектакле
Роберта Стуруа на музыку Гии Канчели «Музыка для живых», который всех потряс
до глубины души. А сегодня он поет во всех самых важных театрах, со всеми
выдающимися дирижерами современности, поет все главные партии басового репертуара,
но вершиной его творчества по праву считается образ Бориса Годунова, в котором
ему удалось возродить шаляпинскую традицию.
-
У вас репутация не очень разговорчивого
артиста, даже немного страшновато…
-
Задавайте интересные вопросы, и я буду разговорчивый. А когда приходят и просят
рассказать о прошлом, то это неинтересно и неудобно.
-
Хорошо. Когда-то на всю планету прогремели слова Караяна, который назвал
вас «вторым Шаляпиным» (мне почему-то кажется, что он хотел сказать «новый
Шаляпин»). Как он вас нашел?
-
Это длинная история. Начинается она
с конкурса Чайковского, на котором я победил. Вообще конкурсы мало чего дают,
кроме проверки себя на выдержку – просто мне и еще кому-то повезло. Важно
поймать и не упустить этот момент удачи – хорошо спеть в нужное время в нужном
месте. Сколько замечательных голосов сидят в неизвестности! Так вот, в жюри
был один человек, который позвонил в Лондон и рассказал там обо мне, кому
нужно. Тогда лондонский агент прислал в Госконцерт запрос на меня, те в ответ
послали кусочек моей записи. В результате меня пригласили на прослушивание
в «Ковент Гарден». Спел пробу и тут же получил контракт на этот же год на
премьеру «Аиды» - пел вместе с Паваротти и Риччарелли под управлением Зубина
Мета. То есть так удачно вышло, что я попал в обойму. Об этом сразу же узнал
Караян и вызвал меня на прослушивание в Зальцбург. В тот же год я уже пел
с ним в «Дон Жуане» на Зальцбургском фестивале. Потом в интервью «Лондон Таймс»
он сказал эти знаменитые слова, помню, что там еще была моя фотография вместе
с Кэтлин Бэттл. Эта фраза полностью изменила мою карьеру, которая пошла стремительно
вверх.
-
Что еще вы успели с ним сделать?
-
Реквиемы Моцарта и Верди, Те Деум
Брукнера, собирались делать «Царя Эдипа» Стравинского, но… Кстати, вместе
с Агнес Бальтса и Анной Томовой-Синтовой я участвовал в последнем выступлении
Караяна на сцене, это был Реквием.
-
Караян не подавлял вас своим масштабом?
-
Что вы! Наоборот, петь с ним было
сплошным удовольствием.
-
А сегодня есть дирижеры, равные по масштабу Караяну, которые значат для
вас не меньше, по крайне мере в творческом отношении?
-
Караян, Шаляпин, Каллас –
сегодня это уже легенда, и никого нельзя с ними сравнивать. Те дирижеры,
которые есть сейчас, очень хорошие и талантливые. Станут ли они легендами,
пока не известно. Дай бог прожить им сто лет, но надо посмотреть, как будут
воспринимать их после смерти. Сколько было великих музыкантов при жизни, имена
которых забывали сразу же после их смерти. А Караяна, видите, не забывают.
Я никого не буду называть, это неудобно, нельзя брать на себя такую ответственность.
-
А Мути?
-
Да, в некоторых местах Мути немного
давит на певцов. Но, повторяю, я не стану комментировать дирижеров. Так они
чувствуют и имеют на это право. Скажу только, что и Гергиев, и тот же Мути
в один день дирижируют так, а в другой – совсем по-другому. Вот на последнем
Зальцбургском фестивале мы с Мути репетировали Реквием Верди в одном темпе,
а на публике во второй раз он провел его в два раза медленнее. Это непредсказуемо,
как само творчество.
-
Наступают ли молодые дирижеры на пятки Ливайну и Мути?
-
Вряд ли. По моему ощущению, мэтры
не собираются сдавать своих позиций.
-
Но не первый год ходят слухи, что Ливайн вот-вот уйдет из «МЕТ» в один
из крупных симфонических оркестров?..
-
Так он уходит уже последние пятнадцать
лет. Если это действительно произойдет, это будет грандиозная потеря для оперы
– потрясающий дирижер! С ним у меня должен быть через несколько лет «Дон Карлос».
А из молодых сейчас едва ли не номер один – Володя Юровский. Есть еще молодой
англичанин Даниэль Хардинг. С другими молодыми я пока еще не пел.
-
Весь ли репертуар Шаляпина вы смогли бы повторить?
-
В принципе, все, что пел Шаляпин,
я знаю. Но есть такие вещи, которые мне не по силам, которые я даже и трогать
не буду.
-
Какого вашего Бориса вы особенно цените?
-
Очень люблю нашего с Гергиевым «Бориса»
в Мюнхене – этот современный, но очень чистый спектакль лет десять назад поставил
Йоханнес Шааф. Нравится мне постановка Андрея Тарковского, в которой я пел
в «Ковент-Гарден». Но самое большое удовольствие я получил от старого московского
«Бориса», когда впервые пел его здесь в феврале. Важно, где ты поешь – в данном
случае на месте происшествия.
-
Вас на Западе воспринимают как грузинского баса или как русского? Можно
ли говорить о грузинской школе пения как о чем-то самостоятельном?
-
Там я русский бас, и это для меня
наивысший комплимент. Грузинская школа в принципе есть, но она касается прежде
всего теноров и сопрано, отчасти баритонов. Когда меня спрашивают, к какой
школе я себя отношу, отвечаю, что я представитель типичной русской басовой
школы. В этих традициях меня воспитывали мой главный педагог – профессор Одесской
консерватории Евгений Николаевич Иванов и его супруга, мой главный концертмейстер
Людмила Иванова.
-
Это не слияние русской с итальянской, а именно чисто русская школа пения?
-
Абсолютно.
-
Но тогда вам, наверное, пришлось на ходу приспосабливаться к «мировым стандартам»,
когда вы попали в большую оперу?
-
Я это все умел, ведь я три года учился
у Джульетты Симионато в Школе усовершенствования при «Ла Скала».
-
Бас вашего амплуа заключен между Борисом Годуновым и отцами, жрецами, мудрецами
в зарубежных операх. Какие новые роли у вас появились и что вы готовите?
-
В основном у меня все старое, это
зависит от театров – они предлагают. С другой стороны, роли того же Бориса
или Филиппа в «Дон Карлосе» настолько неисчерпаемы, что их можно совершенствовать
всю жизнь и так и не достичь идеала. Нового
мало – в этом сезоне я впервые спел Осмина в «Похищении из сераля» Моцарта
в Мюнхене, хотя это не мое прямое дело; все-таки эта музыка написана не для
моего голоса, она слишком подвижна, и я не собираюсь на ней долго задерживаться.
Есть намного более интересные вещи. Для «Метрополитен Опера» учу Кочубея в
«Мазепе» Чайковского, Альвизе в «Джоконде» Понкьелли и для Афин Прочиду в
«Сицилийской вечерне» - это единственная из центральных басовых партий Верди,
которую я пока еще не спел. Мое дело – итальянский и русский репертуар. Так
все считают.
-
А «Мазепу» Гергиев будет делать?
-
Не уверен, но скорей всего.
-
Как вы осваиваете новый материал?
-
Со своей пианисткой.
-
Все партии?
-
Все. Если не получается заниматься
пять раз в неделю, то занимаемся три и поправляем каждую мелочь.
-
Бытует мнение, что мировой оперный конвейер вращает мафия, то есть не талантливые
артисты, дирижеры, режиссеры, но корпоративные интересы, игры импресарио и
капитала. А вам как кажется изнутри?
-
Не могу согласиться с этим. Какая
мафия!? Просто каждый театр внутри и вокруг себя создает некую команду. Политики
делают тоже самое. А как еще работать? Так в любом деле. А кто в театре верховодит
– так это смотря где. Есть разные театры. Где-то на первом плане певец, где-то
диктат дирижеров, где-то все решают режиссеры. И если дирижерский диктат еще
приемлем, то режиссерская тирания заканчивается очень плачевно. Иногда эти
фантазии переходят все границы нравственности, особенно в Германии. То, что
рассказала нам всем Гулегина, как ее 12 лет назад в Вене заставляли вместо
Лизы изображать похотливую проститутку и ложиться перед Германом, это еще
невинные штучки по сравнению с тем, что происходит теперь. По сцене беспрерывно
ходят голые. А как вам понравится «Бал-маскарад», где открытыми дверями на
вас смотрят одиннадцать туалетов? Много грязи бывает и в постановках «Бориса
Годунова». В одной постановке режиссер видел его алкоголиком – я это все смягчал,
как мог, но момент, когда Юродивый передает Борису бутылку водки, был просто
ужасен.
-
То есть вы послушный актер?
-
Да, но когда становится особенно невыносимо,
начинаю защищаться.
-
В каких театрах самые высокие гонорары?
-
Везде почти одинаково.
-
Но я знаю, что Холендер в Вене много не платит, да и условия у него жесткие…
-
Вот у него теперь почти никто и не
поет. Например, у меня в этом году всего три спектакля в Венской опере – в
декабре «Симон Бокканегра». Но в любом случае это город, где надо показываться,
поэтому иногда мы соглашаемся на компромисс. А какая у вас газета?
-
«Независимая».
-
А рецензию тоже будете делать?
-
Придется.
-
Тогда, пожалуйста, передайте как-нибудь.
А то после «Бориса» я совсем не нашел рецензий.
-
Значит вас интересует отклик на ваше творчество?
-
А как же. Если это непрофессионально,
то, конечно, действует на нервы, а если критик разбирается, это важно прочесть.
Умный певец даже в недоброжелательной критике найдет для себя что-то полезное.
Обидно бывает не из-за этого, а когда о тебе читают неправду: несправедливо
разносят или, наоборот, захваливают, когда пел плохо. А в принципе нет певцов
без недостатков, начиная с Марии Каллас, так что все зависит от эмоционального
настроя критика: самому получить удовольствие и донести его до читателя или
все уничтожить.
-
Продолжаете ли вы записываться?
-
Сейчас мало записывают опер – всё
уже записали. Кому нужна «Аида» номер пятьдесят пять?
-
Но посмотрите, как продается та же сладкая парочка Георгиу и Аланья (который,
кстати, пел почти одновременно с вами в Гостином дворе)…
-
Ну, это же маркет, и потом, тенор
и сопрано. Их легче красивее продать, чем баса. Им легче придумывать новое
– неаполитанские песни, оперетта, легкая музыка и так далее. У меня записано
45 пластинок, записал уже весь свой репертуар. Правда, с Владимиром Мининым
сейчас идет разговор о записи русских духовных песнопений.
-
Где ваш дом по ощущению?
-
Трудный вопрос для человека с цыганским
образом жизни. Наверное, в аэропорту, в театре. Грузия – конечно, но я там
давно не живу. У меня есть квартира в Вене, квартира в Берлине, это удобно
для перемещений по Европе.
-
Насколько ломают ваш режим частые перемещения из одной части света в другую?
-
Если высыпаться, то режим не сбивается при любых передвижениях. Я так привык
к кочевой жизни, что когда две-три недели сидишь на одном месте, уже не по
себе.
-
Вы сейчас в прекрасной спортивной форме. Это ваша подруга Гулегина втянула
вас в моржевание или вы сами занимаетесь модным сейчас самооздоровлением?
-
Я сам поддерживаю свою форму, в нашем
деле это очень важно. Принцип – ограничение.
Когда много работы, то и застолий много – необходимо от этого отказываться,
а по вечерам вообще мало есть. А что поделать?
-
То есть голос требует определенных жертв?
-
Нет, я бы не сказал, что нахожусь в рабстве у
своего голоса – скорее, мы верно друг другу служим.
-
Есть ли особая волнительность в российских выступлениях?
-
Волнение я испытываю везде, но в Москве,
вы правы, по-особому. Тут у меня своя публика еще с конкурса Чайковского.
Очень волнительно петь в Тбилиси. Когда поешь в каком-нибудь театре серию
из десяти спектаклей, то, с одной стороны, понимаешь, что расслабляться нельзя,
но с другой знаешь, что можно будет что-то поправить в следующем спектакле,
а здесь я выступаю очень редко и, как правило, по одному разу, поэтому надо
все делать сразу начисто.
-
В Грузии, как и на Украине, поют все, но, наверное, в семье должны быть
особые понятия, чтобы наследник рода пошел в певцы?
-
Я никогда не хотел петь и в юности
не считал это серьезным делом. Мой отец был профессором политехнического института,
мама – педагогом английского языка. Но они меня всегда толкали к пению. Я
окончил музыкальную семилетку по фортепиано и по просьбе родителей поступил
в Тбилисскую консерваторию на вокал, благо голос у меня всегда был, а по собственному
желанию – в вечерний политех на ПГС (промышленное гражданское строительство).
К сожалению, инженером-строителем мне не пришлось поработать ни одного часа,
и сейчас от всего этого остался только диплом, так что если вдруг я построю
дом, то не советую туда никому въезжать (шутливо улыбается).
-
Чем занимаются ваши дети?
-
Отвечу коротко. У меня два сына от
первого брака, один в Вене, другой в Тбилиси, но они не певцы. Чем они занимаются,
я бы не хотел говорить.
-
А жена не поет?
-
Слава богу, нет, Анжела – врач по
образованию, нам хватит и одного больного человека в доме (смеется). Она всегда со мной и очень мне помогает.
-
В мировой опере свой табель о рангах, но есть ли у вас почетные звания,
оставшиеся с советских времен?
-
Есть, конечно. Я народный артист Грузии,
лауреат российской премии Ленинского комсомола, но всем этим сейчас не пользуюсь.
Такие звания должны быть только в армии. Всё, извините, я устал.
