Мария Гулегина: «Ничего не делаю по приказу»

Абсолютное сопрано наших дней вот-вот споет «Травиату», далее только Царица ночи

Андрей Хрипин

Русские голоса на Западе зачастую довольно быстро сходят на нет, но есть те, которые всерьез и надолго. Среди таких констант мировой оперы – Мария Гулегина. Фирменная вердиевская певица, лучшая Тоска нашего времени. В отечестве у нее как водится не нашлось пророка, и 15 лет назад строптивая певица, какой ее считали по месту работы в родном Белорусском театре, устремилась на штурм международного оперного Олимпа, причем, начала сразу с «Ла Скала», который в те годы еще исправно выполнял роль символа итальянской оперы. Сегодня это полностью состоявшаяся, гармоничная личность как в частной жизни (прекрасная семья, двое детей, свой дом), так и в профессии, где у нее нет соперниц в ее «кровавом» амплуа. Оперный люд называет ее крутой – а как еще назвать настоящее персоналити и сильную личность. Долгие годы Гулегина не могла переступить обратную черту, а когда переступила, то совсем не узнала той страны, от которой когда-то опрометью сбежала. Более того, складывается впечатление, что она нас полюбила, а как еще объяснить, что она возвращается вновь и вновь (см. «НГ» от 17.06.03 и 03.06.04). Вот и сейчас за несколько дней перед премьерой своей первой «Травиаты» в Токио она приезжала петь в благотворительном концерте-телемосте памяти жертв терроризма, который проходил в Храме Христа Спасителя. Еще первая леди оперы успела провести закрытый мастер-класс по исполнению «Набукко» в «Геликоне», с которым с недавнего времени (и с легкой руки Риккардо Мути) сотрудничает, и дать интервью музыкальному обозревателю «НГ».

-         Образ жизни певцов, как правило, делает их большими совами, а мы встречаемся с вами в десять утра. Или вы жаворонок?

-         Режим такой, какой нужен по ситуации. Баронесса изволит почивать – это не мой стиль. Если у меня репетиция с оркестром в десять утра, то я встаю в пять, чтобы успеть раскочегарить свою большую машину. А если я дома со своим четырехлетним сыном, то могу позволить себе немного припоздниться – Русланчик будит меня, прибегая по утрам с криком: «Мама, мама, я же у тебя недоцелованный!».

-         Он у вас по-русски разговаривает?

-         Дома мы говорим только по-русски, чтобы наши дети не теряли корней. У сына русские гувернеры, Пушкина читают ему. Он у нас декламирует «В чертогах русского царя» и поет про есаула, который уходил воевать. А поскольку мы живем в Люксембурге, то по здешним правилам Руслан сейчас пошел в подготовительный класс перед школой, где обучение ведется сразу на трех языках: немецком, французском и люксембургском.

-         Это местный диалект?

-         Извините, государственный язык. Своеобразный микст из фламандских языков, немецкого и французского.

-         Кто-то еще из русских певцов живет в этой экзотической для нас стране?

-         Да, нас целая колония. Страна маленькая, и мы распределились, можно сказать, как в дозоре, по певцу на каждой границе: мы со стороны Бельгии, Лена Заремба с мужем у немецкой границы, а Лена Прокина ближе к центру города.

-         А своя опера в Люксембурге есть?

-         По-моему, да, но кого это волнует?

-         А как вы обрели этот свой райский уголок?

-         Когда мы уезжали из России, то думали, что едем в эмиграцию и навсегда, и сначала поселились в Германии. По мне там оказалось все слишком сухо и чопорно. К тому же если ты не говоришь на «дойч», то тебе прямой «капут». А Люксембург более теплый, терпимый, интернациональный – возможно, в силу своего перекрестного географического положения. Там можно говорить на любом языке. Я обожаю свой дом – это настоящее русское поместье. Я все сделала сама, как Виолетта во втором акте, только, конечно, без дзеффиреллиевских шестиметровых потолков. Мебель, обстановка в полумузейном стиле, вокруг поля, луга, леса. Когда я стала бывать в Москве, мне даже захотелось и тут что-то завести, но я понимаю, что времени на это пока нет.

-         Когда вы ездите по контрактам, сын с вами?

-         Раньше всегда брала его с собой, но теперь он начал учиться. Но, кстати, в театр я его предпочитаю не брать, роли-то у меня сплошные кровь и убийства! Я хочу, чтобы он видел нормальное, доброе человеческое лицо мамы дома, с улыбкой, с лаской. Я его зацеловываю буквально до дыр.

-         Ваша совсем взрослая дочь молодой мамы тоже ведь поет. Расскажите о ней.

-         Наталья поет, но совсем по-другому, она у меня автор, композитор, сочиняет и поет баллады. Училась в Швейцарии, в Лондоне, я ей дала все, что могла. Она умница, с большим сердцем и гражданской позицией. Сама я могу выразить свой патриотизм только посредством каких-то партий вроде Аиды или Одабеллы в «Аттиле», а дочь непосредственно выражает его в своих произведениях. Говорит на пяти языках, но вообще она у нас немка. Книги читает по-немецки, а стихи пишет по-английски. В этом году Наталья меня порадовала – стала помогать мне в качестве личного секретаря и, думаю, у нее безусловно есть менеджерская хватка. Организация у нее железная.

-         А ваш муж Марк продолжает помогать вам в этом качестве?

-         Уже нет.

-         А одесский колорит в вашей семье сохранился?

-         Конечно, это навсегда. По интонации, по юмору одесситы до сих пор опознают в нас своих (а жили мы, кстати, в районе еврейской диаспоры).

-         Наверное, причиной вашего возвращения на родину стали какие-то изменения: в вас или в нас?

-         Тут самым трудным было переступить черту обратно, и я очень благодарна Паате Бурчуладзе, который буквально уговорил меня спеть в Большом театре на своем бенефисе – он пообещал мне, что я не узнаю в новой России той страны, из которой когда-то уехала. Так и вышло. А до этого на все приглашения я отвечала только «нет». Работать с советскими структурами было совершенно невозможно. В принципе я могла приехать и раньше, но случился дефолт, и мой концерт отменили за три дня, а я не взяла ради этого какой-то важный контракт. Кроме Москвы, я пела еще в Самаре – этот город был мне интересен потому, что там в эвакуации была моя мама и там же похоронена моя прабабушка. Холод был собачий, я вся замерзла, несмотря на то, что раньше занималась моржеванием.

-         Как вы поддерживаете спортивную форму сейчас?

-         Когда нужно, каждый день – пробежка шесть километров. Пока норму не выполню, домой не возвращаюсь. Потом сауна, джакузи. Потом чай. Потом через какое-то время начинаю работать (петь).

-         Главный интерес профессии – в чем он именно сегодня?

-         Как и прежде – не останавливаться. У меня всегда есть амбиции делать лучше, чем вчера. Я никогда не успокаиваюсь. Сейчас мне нужно опять придумать себе новую сверхзадачу на будущее. Для выполнения прежней потребовалось 10 лет – после всех своих кровавых героинь вроде леди Макбет, Абигайль и Тоски я приблизилась к бельканто и наконец-то спела Норму (четыре года назад в театре «Маэстранца» в Севилье, а этим летом на фестивале в Сантандере, кстати, в постановке Дмитрия Бертмана) и вот-вот спою «Травиату». А дальше? Пока не придумала, но, наверное, я Царицу ночи должна спеть, а может, концерт, в котором будут сцены сумасшествия и смерти из итальянских опер…

-         Как возникла идея «Травиаты»?

-         Сначала это было безотносительно, но судьба давала какие-то знаки. В 16 лет после школы меня не взяли по возрасту в консерваторию, и я на год пошла в музучилище, откуда меня позвали танцевать цыганку на балу у Флоры в спектакле, который шел в оперной студии нашей Одесской консерватории. На первый взгляд, глупость, но… Потом говорили, что у меня слишком большой голос для Виолетты, что мне не поднять колоратуру и так далее. Это тоже разжигало самолюбие. А еще меня всегда раздражало, когда Виолетту поют кукольные колоратурные сопрано. Как таким голоском можно передать боль, страдание, наконец, истерику измученной жизнью женщины? Ведь, например, Sempre libera в ее первой арии – это же истерика чистой воды. И вот я созрела, и мои менеджеры стали искать театр не из самых крутых, в котором можно было бы это попробовать, поэкспериментировать. А поскольку риск все же велик, хотя и оправдан, одним из моих условий было предоставление необходимого и достаточного количества моих личных репетиций (ведь у нас в оперном конвейере очень многое делается на лету, и зачастую мы «влетаем» в спектакль буквально из аэропорта). Такой театр нашелся, это Братиславская опера, и премьеру мы сыграем совсем скоро на гастролях в Токио.

-         Какая ваша Виолетта?

-         Сейчас принято изображать молодую такую Виолетку, первую любовь. Я вижу совсем по-другому. Ведь это уже пожившая, потрепанная жизнью женщина. Ей лет 35, и она осознает, что сильно старше Альфреда, который через какое-то время ее бросит. И когда к ней приходит папаша Жермон, то он просит Виолетту оставить его сына не только по сословным соображениям, но и потому, что она уже как бы старая, и намекает, что когда-нибудь, и скоро, может быть, он сам придет к ней клиентом. И умирает Виолетта не от чахотки, а от предательства, от ожидания.

-         Даже по отрывкам из вашей испанской «Нормы» можно судить о какой-то новой вокальной манере, которую вы нашли для себя благодаря музыке Беллини. Во всяком случае я еще не слышал от вас такого небесного пианиссимо, таких невесомых, прозрачных филировок…

-         Конечно, ведь пиано Нормы сильно отличается от пиано Абигайль, как пиано Виолетты – от пиано Тоски. Другая музыка, другой характер, другой стиль, другие задачи – и, конечно, звучание моего голоса другое.

-         Почему вы ничего не говорите о «Норме» в амфитеатре Оранжа – лет пять назад я видел вашу фамилию в титульной партии в анонсном фестивальном буклете…

-         Тогда я отказалась. Дирижер и постановка были неполноценные, а у меня Руслан на четвертом месяце беременности. И я подумала, зачем мне не то, что я хотела, зачем портить свою мечту.

-         А неустойку не пришлось платить?

-         Если бы я просто сказала, что не хочу с ним петь, то неустойка, может быть, была бы, а может быть, и нет – это всегда расплывчатый вопрос, но мой агент мудро посоветовал официально сослаться на беременность.

-         Несмотря на радикальные веяния во внешнем облике оперных героев и спектаклей в целом, опера в какой-то мере остается музыкой толстых певцов. И вы своей прекрасной физической формой всегда составляли приятное исключение. Насколько важна внешность в опере?

-         Это так же важно, как и пение, игра. Для «Травиаты» я похудела еще на 15 килограмм. В принципе этого можно было и не делать – с моими метр семьдесят пять и спортивной закалкой я и так со сцены смотрюсь неплохо, но это было нужно лично мне. Не только для того, чтобы подчеркнуть декольтированные ключицы и линию талии-бедер, но и чтобы достичь определенного внутреннего состояния, стать ближе к образу. Я всегда вмешиваюсь, когда мне шьют костюмы. Это принципиально, как я буду выглядеть на сцене, это же часть успеха. Вплоть до того, что в «Норме» я меняла цвет глаз на фиолетово-синие и «зажигала» ими свой священный меч, который вспыхивал синим пламенем.

-         А вам не кажется, что в наши дни некогда сакраментальную, устрашающую своей недосягаемостью «Норму» стали слишком часто поминать всуе, вершинную белькантовую партию поют все кому не лень – кто может и кто не может?

-         Сейчас время рынка, маркета, и нам приходится учиться выбирать качественный продукт в куче барахла. Людей, которые действительно понимают в нашем деле все меньше и меньше, вкус деградирует, театры все больше заполняются не знатоками и меломанами, а туристами, которым важнее люстра, дирижерам спокойней за верхние ноты, когда крепкие партии чирикают своими легкими голосами субретки. То же самое, когда вместо высокой кухни нам дают гамбургеры и уверяют, что эти котлеты с хлебом – высшее наслаждение жизни. Лично для меня Норма это то, что в английском языке обозначается словом «топ», я очень долго шла к ней, пока не почувствовала в себе силы.

-         Как вы готовитесь к роли?

-         Наверное, как и все – учу, думаю, чувствую, читаю. Перед спектаклями с колоратурой пою эти смертельные пассажи, как упражнения. Иногда сны что-то подсказывают в роли, иногда во сне ты полностью сливаешься с персонажем. Когда я готовила «Макбет», то часто вскакивала с кровати и начинала тереть руки и только потом понимала, кто я на самом деле.

-         Для певца всегда очень важен человек, который как некое вокальное ухо со стороны контролирует весь процесс работы от начала и до конца. Это может быть педагог, концертмейстер, кто угодно – главное, что певец всецело доверяет ему. У вас есть такое «ухо»?

-         Раньше было – мой профессор, Евгений Николаевич Иванов, а сейчас, когда его больше нет, я сама научилась.

-         Весь ваш старый репертуарный багаж пока останется с вами на ближайшее будущее?

-         Да, «кровавые» партии – мой черный хлеб в профессии или, так сказать, лейбл, по которому меня отличают.

-         Я скорее имел ввиду, не устали ли вы от общества всех этих воинственных амазонок и супертяжелой весовой категории в вокале?

-         Не могу сказать, что устала, но, конечно, хочется чего-то нового. И оно, как видите, уже начинается.

-         Должен ли режиссер в опере ставить настоящий драматический спектакль или его задача, используя другие выразительные средства, оставить певца в покое?

-         Ох, трудный вопрос. Начнем с того, что режиссер должен быть действительно режиссером. Его первейшая задача объединить всех одной идеей в интересный спектакль. Как он будет делать это (объяснять психологическую мотивацию или просто указывать мизансцены) – неважно, главное, чтобы убеждало и исполнителей, и публику. У Бертмана в Сантандере не было, грубо говоря, домика Нормы, но всем и все было понятно. Сложить руки на сиськах, извиняюсь, и проскулить два часа – кому это нужно? И мы с Димой сошлись в том, что надо делать такой веристский по духу спектакль, когда каждая фраза не просто красивое сольфеджио, а идет из жизни. Ведь невозможно петь Teneri figli просто красивым звуком – это же как вой волчицы сквозь зубы, когда у нее забирают детенышей.

-         Сейчас говорят, что голос на шестом месте, и большой международный оперный тотализатор вращают игры агентов и круговорот капитала, а отнюдь не творческие импульсы. Вам с этим приходится сталкиваться?

-         Это наблюдение имеет место, но я с этим никак не сталкиваюсь, потому что у меня драмсопрано (которое стало еще и колоратурным – agilita) и убойный репертуар. Настоящее драмсопрано – это ответ на все вопросы. Я отдельно от этой машины, я кошка, которая гуляет сама по себе. Не могут меня заполучить и придумывают всякие глупости, что у меня плохой характер и крутой нрав. А у меня не плохой характер, а свойство натуры такое – я никогда не буду делать то, что мне не нравится. Застрелитесь – я ухожу и меня нет. У меня искренний характер.

-         Тем не менее у вас, как и у всех, есть импресарио и агентства.

-         Да, сейчас у меня их пять – по частям света: Мастрояни в Америке, Asconas Holt в Англии, Prima International в Италии, Австроконцерт и Владарски в Австрии. Но это все довольно быстро может меняться.

-         Правомерно ли сейчас говорить о русских (славянских) певцах на Западе как о дешевой рабочей силе или это уже в прошлом?

-         Да, пожалуй, это уже не зависит от национального фактора. Зависит от возможностей певца. Молодому и пока еще дешевому певцу важно петь так, чтобы каждый следующий раз его цена повышалась. А из Африки ты или из России, не столь важно. Я тоже начинала с малого. Да еще и Госконцерт меня грабил, люди добрые, вы не представляете как, хотя времена уже были отнюдь не советские. А как они по-хамски обращались с людьми, если б вы только знали! Как с крепостными. Когда я им напомнила, что крепостное право отменено в 1861 году, то услышала в ответ: «Ну, поговори, поговори, мы тебе припомним». Поэтому я и уехала подальше от этого хамства и грабежа. Мой самый первый итальянский гонорар в «Ла Скала» равнялся нескольким тысячам долларов за спектакль, а Госконцерт оставлял мне только 120! И на эти деньги надо было целый месяц жить в Милане. Как? «Не нравится – не езжай». Западные театры и импресарио, естественно, использовали то, что русских так нагло грабят на их родине, и что русские могут петь за копейки, лишь бы вырваться. Вот откуда пошло, что раньше мы стоили дешево. Но теперь мы на равных, а все потому, что самосознание изменилось. Покажите мне сегодня в оперном театре певицу, которая получает больше, чем я – а я из России.

-         Ну, допустим, кто-то еще может стоить не меньше.

-         Да, вы можете назвать еще с десяток популярных имен с обложек компакт-дисков, но это всё артисты, чей имидж упрочен не только их собственным талантом, но и звукозаписью с ее рекламной раскруткой. Пластиночный бизнес сейчас крутится по принципу «не обманешь – не продашь». Все это немного другая сфера, а я работаю в театре. А что мы все о грустном?

-         Хорошо, а ваши собственные записи вам нравятся?

-         Нет. Мне нравится живой театр. Во-первых, все честно и без обмана. Оперный голос для того и создан, чтобы удивлять и покорять людей вживую. На записи же теряются обертоны голоса, в то время как живая акустика украшает его. Журавлик, как в той песне из «Большой перемены», должен лететь в небе.

-         У многих артистов есть какие-то сценические талисманы вроде гвоздей Паваротти. А у вас?

-         (лукаво улыбается и достает из сумочки какого-то желтого пушыстика)… и, конечно, (уже очень серьезно) самое главное – мой крестик…

-         Как произносят вашу фамилию на Западе?

-         На итальянский манер с ударением на предпоследний слог.

-         Каковы мотивы вашего нынешнего приезда?

-         Люди из Фонда Андриса Лиепы нашли меня по Интернету, просто написали: Мария Гулегина, откликнитесь, если можете. Когда я узнала, что это памяти жертв Беслана и что благотворительный концерт будет в Храме Христа Спасителя, какие могли быть сомнения?! Я сумела перекрутить все свое расписание, Братиславская опера тоже пошла навстречу и перенесла репетиции «Травиаты» на неделю раньше – и вот я снова здесь.

-         Как вы себя позиционируете по отношению к политике?

-         От политики я далеко. Как дилетанту некоторые вещи мне кажутся ужасными, многое я бы не делала, но я это интуитивно чувствую сердцем как женщина, как мать своих детей.

-         В романе Моэма «Театр» замечательная актриса стала играть плохо, когда влюбилась в молоденького мальчика. Мешают ли вам человеческие чувства работать, играть, петь?

-         Чувства чувствам рознь. Влюбиться в пустого мальчика-альфонса это одна история, а если вдруг случится чувство к зрелому человеку высокого ума, который будет являться идеалом, то это только на пользу и профессии, и жизни. Любовь, если это любовь, сильно отличается от просто отношений. Это дар божий и награда.

-         Действительно ли Европа, Запад учат нашего брата быть nice – приятным во всех отношениях?

-         (Вздыхает.) Да. Надо стараться никого не обидеть, и в принципе я стараюсь, даже если мне что-то совсем не нравится. Пожалуйста, извините, будьте любезны, спасибо… Но когда не помогает, и люди не понимают, то делаешь «р-р-р-р» - и все становится на свои места.

-         Изменилось ли отношение к Большому театру?

-         А как оно может измениться – стоит себе и стоит, а я пою и пою.

-         Допустим, может появиться гипотетическое желание спеть на главной русской сцене…

-         А зачем? Я пою, когда у меня совпадают артистический и финансовый интересы. Правда, иногда насущный артистический интерес способен пересилить финансовый, но это на другую тему…

-         Понятно. Есть ли тогда артистический интерес к русскому репертуару?

-         Никто давным-давно не приглашает на русский репертуар, хотя мне хотелось бы. Кстати, у Бертмана есть одна оригинальная задумка, но я не буду пока выдавать секрет. Могу только сказать, что если и буду делать что-то русское, то с «Геликоном». Я еще в Испании прониклась и очень полюбила этот дружный театр, здесь все делают интересно, легко, с радостью.

-         А если спросить коротко и ясно: Каллас или Тебальди?

-         Тебальди. Тем более, что я знаю ее лично и знаю, какой потрясающей души это человек. В ее времена это был самый ровный голос, как бриллиант чистой воды. Актерская харизма тоже важна, но, согласитесь, в опере голос это голос. У нас с Ренатой было много встреч, а однажды она заставила меня плакать. Рената ходит на многие репетиции в «Скала», когда дирижирует Мути. И однажды маэстро Мути предложил нас познакомить. Я задрожала от страха, и он буквально силой потащил меня к ней. А потом я родила Руслана и через четыре недели после родов приехала вся из себя кормящая мать петь Тоску в том самом спектакле, который выпустили потом на видео. И Рената мне говорит: «Я знаю, что у вас родился сын. Поздравляю, это большое счастье». На следующий день получаю огромную коробку изумительной детской одежды. В благодарность посылаю самые роскошные розы в человеческий рост. Звонит Рената: «Мария, спасибо, но я на неделю уехала в Сан-Марино, можно отправить эти розы в церковь к Мадонне?». Я заплакала, тем более, что в это время пела Тоску, которая тоже приносит цветы Мадонне. Такая великая женщина, и что ей эти розы, которых в ее жизни было представляете сколько, а она подумала о том, чтобы цветы не завяли в пустой комнате, чтобы другие люди в церкви тоже их увидели! Что касается профессии, то я не хочу ни туда, ни сюда. Я Гулегина и хочу быть собой.

-         С кем еще вас связывают теплые отношения?

-         С Мартиной Арройо, Анной Моффо, Ренатой Скотто, Мерседес Санчес. Дружили мы и с Леони Ризанек.

-         А из партеров-мужчин кто больше запомнился?

-         Представляете, однажды в «Тоске» я успела спеть с Джузеппе Таддеи, который дебютировал еще в середине 30-х и пел со всеми исполинами золотого века. Он сказал, что пел со всякими Тосками и что я ему очень нравлюсь. В 1990-м пела с другим замечательным баритоном Маттео Манугуэрра в «Аиде». Конечно, Доминго – и как певец, и как дирижер. Конечно, Паваротти, мой самый первый тенор. Конечно, баритоны Лео Нуччи, Ренато Брузон, Хуан Понс, Шерил Милнз. С Хосе Кура я пела почти все его дебюты: «Манон Леско» в «Ла Скала», «Тоску» в Вене, «Набукко» в Париже, «Федору» в «Ковент Гарден». Когда появляется новый тенор, его обычно всегда хотят подкрепить подобным образом.

-         Кто-то из них, возможно, пытался флиртовать с вами?

-         Вы знаете, у меня такая репутация, что ко мне без дубины не подходи. Даже если ты секс-символ. Хотя все эти символы – чистая реклама, чтобы привлекать публику к опере, в жизни все не так, и тот же Кура прекрасный многодетный семьянин. Но если продолжать разговор о мужчинах в другом направлении, то удивил меня знаете кто? Нил Шикофф. В Берлине я должна была с ним петь «Тоску». Прилетела за два дня, он болен. За день до спектакля пришел маленький, лысенький, такой весь несчастный человечек в очечках. Думаю: «Да-а-а, сейчас такое споет». А я его никогда не слышала до этого, и даже совместной репетиции у нас не было. Вдруг на спектакле из-за кулис слышу совершенно фантастическое пение. Думаю: неужели замена? Побежала посмотреть – на сцене красавец а ля Корелли. Вглядываюсь – Шикофф. Ничего себе! У нас было 39 вызовов – поверьте мне, такое вообще случается 2-3 раза в жизни.

-         Можете ли вы воспринимать других певцов не как профессионал, а как слушатель?

-         К сожалению, редко, но бывает. Если вдруг кто-то здорово поет и от сердца, я могу остановиться и слушать с открытым ртом. Например, когда я пела в Нью-Йорке Сантуццу, то специально ходила в кулисы слушать Лео Нуччи в «Паяцах» и просто балдела.

-         Когда у человека такой голос и такой дар, он себя полностью с ним отождествляет или дар немного отдельно и человек способен к нормальной жизни?

-         Конечно, жизнь всецело подчинена профессии. Максимально я выражаю себя на сцене и без этого я не я. Но в то же время я абсолютно нормальный человек, нормальная женщина без примадонских замашек и отделяю сцену от своей личной жизни. Примадонной надо быть на сцене, а на кухне – хорошей хозяйкой. Лимузины, меха и охрана это все пыль в глаза. А для меня кайф одеть джинсы и без грима погулять просто так, пойти куда-то, что-то посмотреть. И когда меня узнают, чувствую себя слоном в зоопарке. Для меня нормально пойти в магазин купить что-нибудь вкусненькое, посидеть с друзьями в ресторане или приготовить им домашний обед.

-         Кстати, какой у вас рацион и режим питания?

-         В последнее время у меня действительно было «раздельное» питание (смеется) – двухразовое в неделю.

-         Но это же, наверное, слишком…

-         Андрей, будьте проще и народ к вам потянется. Не надо ничего придумывать – достаточно прислушиваться к своему организму. Хочется – поел. Хватает здоровья – бегай. Не можешь – почитай книжку.

-         Вам предлагали роль Кармен?

-         Да.

-         Что вы отвечаете?

-         Очень интересно (тем более, что в юности я начинала как меццо), но если я спою Кармен именно сейчас, то критики и директора театров сразу скажут: ага, у Гулегиной пропали верхние ноты. А петь ее одновременно с другими партиями не надо. Вы не знаете, какого труда мне стоило добиться права петь «Трубадур», «Эрнани» и «Набукко» - везде хотели, чтобы я пела Тоску и Турандот. И я ставила условия: хорошо, спою, но только после «Эрнани». И потом, у меня нет эксклюзива со звукозаписывающей фирмой – это и хорошо, и плохо. Ради рекламы пластиночные компании дают петь своим звездам все, что угодно и даже все, что невозможно: лирические тенора записывают Отелло, субретки – Пуччини и Верди. С одной стороны, это все усложняет, потому что я несколько ограничена в своих желаниях, ведь в театре мне ни за что не дадут спеть, допустим, самого Бориса Годунова, а в записывающем бизнесе возможно все.

-         Кстати, про «Турандот». Что это был за скандал с вашим отказом от эпохальной постановки в Запретном императорском городе в Китае?

-         А что вы слышали?

-         Разное: что запросила немыслимый гонорар, что начала учить партию и испугалась…

-         Я испугалась? Ерунда. Да я сейчас запросто пою и арию, и Загадки. Про гонорар расскажу, а то, что партия Турандот забирает голос – это вопрос ума и вокальной тактики каждой конкретной певицы. Как говорится, все можно – только осторожно. Да, есть тенденция, что начинающие петь Турандот через 3-4 года уходят. Но это и немудрено, когда идет соревнование, кто споет громче Биргит Нильсон. С другой стороны, плотный оркестр Пуччини с обилием духовых даже умных певиц провоцирует на форсаж, и они начинают орать. Почему я не спешу с Турандот? Если я спою ее сегодня, то меня станут приглашать только на Турандот, так как петь некому. Короче говоря, когда ко мне обратился Флорентийский театр, который осуществлял постановку в Бенджине, мне сказали, что сначала будет запись фонограммы к фильму, и под нее мы потом будем петь на площади. Это в принципе подходило, так как в записи можно избежать форсажа, и я дала согласие. Но потом условия изменились – надо было петь живьем. Я человек эмоциональный и могла бы включить форсаж. А это мне было совсем не надо, я уже тогда думала о будущем и начинала настраивать голос на «Норму» и «Травиату». И что я придумала? Я согласилась, но запросила миллион долларов. Они начали со мной спорить за 750 тысяч. Но я объясняла, что это не гонорар, а damage – некая болевая компенсация за возможный ущерб. Самое ужасное, что народу сообщили, что я там буду петь – вы видели всю эту рекламу – и люди из Америки, из Японии поперли в этот Бенджин. И так меня довольно часто подставляют – пишут в афишах и анонсах «Гулегина» еще до того, как подписан контракт, а потом говорят: вот, не приехала, подвела… Кто кого подвел, спрашивается? Но если контракт есть – умри, но пой. Пунктуальность – мое свойство. Опоздание для меня смерть. Поэтому я была в отчаянии, когда сейчас в Москве по дороге в храм мы на полтора часа застряли в пробке.

-         У вас есть любимые театры?

-         Я люблю «Метрополитен», Вену, но все-таки прежде всего «Ла Скала». Это мой дом, где я по-настоящему родилась как певица в 1987 году. Началось все с «Бала-маскарада»: Гавадзени, Паваротти, Коссотто, Лео Нуччи, французский посланник, английский посланник…и я, молодая девчонка-дебютантка. Это было, конечно, очень опасно. Но с тех пор каждый год добавлялось по «продукции», и сейчас у меня уже 14 постановок с «Ла Скала». Кто из ныне действующих драмсопрано сделал больше?

-         А что по-вашему сейчас происходит с «Ла Скала», ведь очевидно, что в мировом раскладе главных театров он переместился в группу аутсайдеров? Или это короткий период невезения, совпавший с реконструкцией основного здания?

-         Вы же понимаете, в «Скала» есть маэстро Мути, который  как великий артист и музыкант имеет право на выбор и ставит то, что ему нравится лично. Допустим, он может долго увлекаться Моцартом, Вагнером и немецкой оперой, потом резко перейти к белькантовым редкостям Россини и Доницетти. Естественно, что в такой репертуар труднее заполучить певцов-звезд. Например, он приглашал меня на «Фиделио», на «Франческу да Римини» Дзандонаи, но когда мне неинтересно, для меня не имеет значения, «Скала» или «Метрополитен», нет и всё. Я не хочу сказать ничего плохого про эту музыку – она гениальная, но каждому свое.

-         А вы категоричны.

-         Абсолютно. Тысячу раз говорила «нет». Посудите сами: как можно петь хорошо то, что не нравится (и это, кстати, относится к любой работе). Леони Ризанек, с которой мы пели в «Пиковой даме» в «МЕТ», говорила мне, что с мои голосом надо петь Вагнера, Рихарда Штрауса. А зачем? Тем более если мой голос настроен на итальянское, а конкретно сейчас – на бельканто. Вот из «Ковент Гарден» умоляют согласиться на «Турандот» и «Девушку с Запада». Я говорю: хорошо, но пишите 2017 год, не раньше. А почему 17-й? А потому, что в России это год переворота – отвечаю.

18 октября 2004