Главная страница

ПОБЕДИТЕЛЬ ПО ЖИЗНИ

Пианиста Мацуева раздражает имидж в духе сказки о Золушке, который создали ему средства массовой информации: никому не известный улыбчивый парень с Байкала ростом под два метра и с курчавой копной волос оказывается принцем пианизма, выигрывает конкурс Чайковского и на следующее утро просыпается знаменитым на весь мир. В общем, сплошные розы в мармеладе. «Если бы в действительности все было так пресно и правильно, жизнь была бы невыносимо скучна» - говорит Денис.

Он не только пианист, но и прирожденный артист, человек сцены – его интересно не только слушать, но и смотреть. Любит джаз, сам немного сочиняет, а на бис импровизирует экспромты в легком стиле. Частый гость в Кремле, постоянный участник правительственных концертов «с участием» президента. Пока не началась серьезная работа, много занимался спортом, любил погонять в футбол и хоккей. И его исполнительский стиль  тоже по-спортивному динамичен и мускулист. Родился в 1975 г. в Иркутске, учился в Москве. После долгих лет на съемной однокомнатной квартире с пианино «Тюмень» недавно поселился с мамой и папой в честно заработанной квартире на Новом Арбате.

-         Денис, что нового в творчестве?

-         Недавно участвовал в одном необычном проекте, которого поначалу немного опасался – впервые сыграл с балетом. Пермский театр поставил «Балле эмпериаль» Баланчина на музыку Второго концерта Чайковского и пригласил меня. В итоге мне так понравилось, что хотел бы повторить это где-нибудь еще. Недавно впервые сыграл все три фортепианных концерта Чайковского в один вечер. Если Второй концерт хотя бы изредка исполняется, то Третий почему-то признан неудачным и забыт напрочь. Хочу восстановить историческую справедливость – вся музыка должна звучать. Нельзя же все время слушать один Первый концерт! Когда начинается сакраментальное «Па-па-па-пам», уже становится не по себе. Пока что сыграл эту программу в Будапеште, Лондоне и Америке и мечтаю  осуществить в России.

-         Ведете ли вы статистику своих выступлений: сколько раз, например сыграно то или иное произведение?

-         Никаких таблиц и дневников пока нет. Все здесь (показывает) – в голове, память у меня хорошая. К примеру, Первый концерт Чайковского сыгран уже более трехсот раз. Помнить не вредно – чтобы не повторяться в своих программах.

-         Где у вас больше концертов: там или здесь?

-         График, конечно, плотнее там, но и здесь я успеваю достаточно.

-         Важны ли для пианистов акустические параметры зала в той же степени, что для вокалистов?

-         Нет плохих залов. Если умеешь играть, у тебя и в ДК получится. Но если ты хорошо играешь, конечно, хорошая акустика усиливает впечатление. Я играл на открытии Московского Дома музыки, и акустика произвела на меня впечатление – но у нас заранее все начинают хаять, еще до открытия писали и говорили про этот зал всякие гадости. Не пойму, за что все ругают Зал Чайковского, я люблю там выступать – просто надо знать подход, там требуется играть в два раза глубже, в два раза больше затрачивать физической силы, чтобы пробить акустику, и если это получается, то эффект не меньше, чем в Большом зале консерватории.

-         На Западе во время концертов свет чаще всего только на сцене, а в зрительном зале приятный полумрак. У нас же по традиции все освещено так ярко, как на партсобрании. Вам как больше нравится?

-         Когда выходишь на сцену, начинается театр, а полумрак в зрительном зале  как раз и помогает создавать иллюзию театра. А у нас в Консерватории иной раз начинаешь концерт, а в глаза солнце слепит из окон – совсем другая атмосфера. Рихтер в последние годы любил, чтобы единственный луч света на концерте падал на его пюпитр с нотами.

-         Имеет ли значение, с каким дирижером и с каким оркестром играть?

-         Конечно. Если мы с дирижером единомышленники и хорошо знаем друг друга, знаем творческий почерк (тем более, если это мой любимый дирижер), то особо пристраиваться и не приходится – на сцене взаимопонимание с полувзгляда-полужеста и обоюдная импровизация. В этом случае просто крылья вырастают. Но гастрольная жизнь предполагает частые выступления с новыми незнакомыми оркестрами и дирижерами. И надо уметь очень оперативно, порой прямо уже на концерте находить контакт и взаимопонимание. В какой стране ты выступаешь, не имеет значения, ведь объединяет нас  с дирижером (и слушателями) язык музыки. А вообще мне бы хотелось разрушить миф, что в России все потеряно, что у нас все плохо в музыке, умирает дирижерская школа, плохие солисты, плохие концерты. Если присмотреться повнимательней – это не так. Может, и есть кризис, но жизнь все равно берет свое. В целом ситуация в России меняется к лучшему. Поднимаются  филармонии в провинции. Повышается  и без задержек выплачивается зарплата музыкантам. Я много езжу и сам вижу, что культуре дали шанс выжить. Новогодний президентский указ о поддержке музыкального искусства, по которому большие гранты получили семь элитных коллективов, начиная с Большого и Мариинского театров и заканчивая двумя нашими консерваториями и главными оркестрами, - это просто здорово!

-         Но, например, гонорары Московской филармонии за абонементные концерты не всегда дотягивают даже до тысячи рублей…

-         Ну не всегда – сейчас ситуация выправляется и можно заработать до десяти тысяч. Они платят от кассового сбора. И если зал полный, то соответственно и процент отчисления вырастает.

-         С какими же дирижерами Вы испытали чувство парения?

-         Со Спиваковым, Федосеевым, Горенштейном. Это были монументальные моменты.

-         Насколько отличается восприятие публики в разных частях света?

-         Везде все разное. Концертная публика в каждой стране проявляет исконные черты своей нации. В Японии это, как правило, исключительный пиетет, интеллигентность, сдержанность в проявлении эмоций («браво» не орут во все горло, цветы на сцену не бросают), хотя в последнее время их нутро больше стало прорываться наружу. Американцы, французы и итальянцы наиболее открыты и дружелюбны – сразу все встают, а от оваций чуть люстры не падают. Я много играл в Париже в залах «Гаво» и «Елисейские поля» и всегда поражался шумному успеху: одиннадцать бисов – не шутка! Но однажды в свободный вечер попал на концерт весьма посредственного скрипача – реакция публики была столь же бурной, и те же одиннадцать бисов! «Боже мой, - думал я, - неужели я так плохо играл?!». Самая лучшая, но и самая трудная публика – русская. У нас не то что профессионала – простого смертного завоевать непросто. Но уж если завоюешь – вот она загадочная русская душа – то могут принять тебя так, как ты даже не заслуживаешь того. Именно концерт в Москве, в Большом зале консерватории самое большое испытание сезона, а не в Карнеги Холл и не в Альберт Холл. Это что-то страшное – мистика, которую не объяснишь словами. Если ты прошел у русской публики, потом уже ничего не страшно – закалка на всю жизнь. Рихтер подчеркивал, что публика всегда права (хотя в последние годы изменил свое мнение: если мне нравится, значит и всем должно нравиться).

-         От чего зависит количество бисов?

-         От страны, от того, насколько завелась публика и насколько ты сам завелся. Некоторые вообще на бисах карьеру делают.

-         И главное, для вас имеет значение, на каком инструменте играть или инструменты не выбирают, как говорил все тот же Рихтер?

-         Сейчас мне уже все равно – что поставят, на том и сыграю. Но если выступаешь в большом престижном зале, желательно, чтобы и инструмент был хороший, а еще лучше, если он специально подобран под тебя или твой собственный. В этом смысле мне безумно повезло – на Одиннадцатом конкурсе Чайковского «Ямаха» выбрала меня своим лицом – не из-за того, что я получил первую премию, но, видимо, почему-то еще. Последние двадцать лет своей жизни Рихтер играл только на «Ямахе». У меня три своих рояля – по одному в Америке, Европе и Азии. Это не значит, что я играю только на «Ямахе», но концертов 60-70 в год – точно. Мои инструменты стоят на фабриках «Ямахи», в залы, где я выступаю, их перевозят в контейнерах вслед за мной. Работают со мной те же настройщики, что и с Рихтером – так называемые «маэстро», асы своего дела. Они из «Красного Октября» могут сделать «Стейнвей», дай им только две ночи перед концертом Сидят по ночам в зале и колдуют. Если у нас есть Артамонов, то на «Ямахе» это Казуто Осато, который буквально нянчил Рихтера, проездив с ним последние 8-9 лет. И он мне рассказывал бесценные вещи об отношении Рихтера к инструменту, что он просил делать, о пожеланиях, в зависимости от программы или зала – все это мне очень помогло. Осато творит чудеса – он настраивает инструмент для твоих рук, учитывая физические параметры твоей игры, твою интерпретацию, акустику в зале, оркестр и дирижера.

-         И в чем же конкретно разница настройки инструмента для Бетховена и для Шопена?

-         Я не могу сказать, потому что не знаю. Это технологическое ноу-хау. Страшный секрет, который никому не выдается. Обычно считается, что дать почувствовать разницу между Бетховеном и Шопеном – дело пианиста, но я бы сказал, что и настройщика тоже.

-         Можно ли утверждать, что «Ямаха» - самая лучшая марка?

-         Все относительно, и свои потрясающие рояли есть у каждой фирмы. Но настройщики и уровень обслуживания инструментов у «Ямахи» действительно лучшие в мире.

-         Какие именно специфические качества отличают «Ямаху» от «Стейнвея»?

-         Никто не спорит, «Стейнвей» с его давними традициями, очень и очень хорош – я имею ввиду настоящий, гамбургский «Стейнвей», а не американский, у которого очень стеклянный звук. У роялей «Ямахи» удивительно мягкое и красивое пиано, которое очень нравилось Рихтеру, а вот с форте были проблемы – инструменты не могли заполнить большой зал, особенно в концертах с оркестром, не хватало бархатных обертонов, мясистости звучания. Но и «Ямаха» за последние годы совершила уникальный рывок в плане качества. Прошлым летом «Ямаха» удостоила меня чести выбрать рояль для последнего конкурса Чайковского, я играл на нем концерт за неделю до открытия, потом на открытии, и большинство конкурсантов тоже предпочли играть на японском рояле.

-         Если бы это им помогло!..

-         Я мало кого слушал, но действительно, в финале последнего конкурса произошел какой-то непонятный перелом – лидеры внезапно стали играть плохо и проиграли.

-         Да, ведь конкурс тот же спорт – та же непредсказуемость…

-         Страшное дело! На моем конкурсе атмосфера вокруг и внутри тоже была будь здоров накалена.

-         Одна скандальная ситуация с Кемпфом чего стоила!

-         Но я четко помню, что играл в удовольствие, для публики, а не для красного сукна жюри. Очень помог в финале Госоркестр, с которым мне повезло играть накануне конкурса. Увы, но для инструменталистов конкурсы то неизбежное зло, пройти которое необходимо всем и каждому – без этого нет международной карьеры. Но и победа сама по себе ничего не стоит, если не будешь ежедневно подкреплять ее новыми маленькими и большими победами. Всем почему-то кажется, что после конкурса для меня начался сплошной радужный период – на самом деле это было трудное время сомнений и поиска, когда надо было срочно наметить четкую карьерную стратегию на будущее, определиться, с кем связываться, а с кем нет – и в этом мне очень помогла «Коламбия».

-         Сколько лет вы в «Коламбии»?

-         Уже пять. Кто-то говорит, что сегодня это только громкое имя, а в остальном будто бы «Коламбия» несостоятельна, но я – живое свидетельство, что это не так.

-         Кто там еще из наших пианистов?

-         Лексо Торадзе, Аркадий Володось – но они давно уже «не наши». Из моего поколения – никого.  

-         В консерватории вы учились у Сергея Доренского, признанного чемпиона по выплавке лауреатов. Говорят про это с самыми разными подтекстами. В чем реальный феномен его школы? Уж, наверное, не в каких-то технологических штучках?

-         Доренский берет уже сложившихся музыкантов, с которыми не нужно тратить время на черновую технологию, он умеет выбрать учеников.  Для меня он был как второй папа. Позанимавшись с ним, уходишь с полностью готовым произведением – для сцены, для конкурса. Два-три емких замечания – и все встает на свои места, получается так, как надо. Я объясняю феномен Доренского его характером и человеческими качествами. Безусловно, он уникальный человек с потрясающей энергетикой и победительной жизненной установкой, такой же стихийный и необъяснимый, как Большой зал  консерватории. Поэтому, наверное, люди к нему и тянутся.  Приходя в его класс, сразу погружаешься в особое состояние. Каждодневная работа у него продумана до мелочей и поставлена четко, как по нотам, в чем ему способствуют три замечательных ассистента: Павел Нерсесьян, Николай Луганский и Андрей Писарев. Когда мы – его ученики – Руденко, Луганский и я заканчивали учиться, он сильно переживал, выйдет ли что-нибудь подобное из молодого поколения, которое он набрал. Но и тут он не ошибся – например, уже ярко заявили о себе Катя Мечетина и Федя Амиров. Но главный феномен Доренского в том, что сидит он в жюри или нет, его ученики с завидным постоянством всегда берут призовые места.

-         А вас Доренский не пытался увлечь педагогикой?

-         Он понимал, что это не мое. Я этого боюсь, не чувствую призвания. Могу показать, как надо, но объяснить, как этого достичь, не смогу. А вообще мой первый и основной педагог это папа – композитор и пианист; как мы с ним в три года занимались, так и сейчас. Вместе с мамой они все время со мной и не дают расслабиться, регулярно «ставят на место» – после криков «браво» и «гениально» дома всегда ждет холодный душ, разбор полетов, и на этом ковре я узнаю, до чего докатился: все было провально, бездарно, ужасно. Это дает свои плоды. Много лет назад мама с папой все бросили и уехали со мной в Москву – если бы этого не произошло, то ничего бы сейчас не было. И сегодня, когда я гастролирую по России, ко мне подходят родители и спрашивают, что им делать, куда и к кому отправлять их одаренных детей учиться. Я всем отвечаю одно: получится-не получится, никто не знает, но уж если решили развивать талант своего ребенка – бросайте все и поезжайте вместе с ним, в наше время посылать детей одних невозможно.

-         То есть ваш дом по ощущению там, где с вами родители?

-         Да.

-         А в Иркутске бываете?

-         Летом всегда стараюсь заскочить отдохнуть на Байкале – вся моя энергия целиком оттуда. Смотришь с яхты вниз, а там километр глубины и видно дно. За несколько дней заряжаешься на весь год. Недавно был там с концертами – вот где по-настоящему любят и ждут. Есть грандиозные планы устроить в Иркутске летом 2004 г. свой фестиваль с участием именитых солистов и молодых музыкантов – поставить огромный шатер на берегу Байкала, пригласить английских, французских специалистов для отладки акустики; чем мы хуже Европы!..

-         Ваш род с Байкала?

-         У нас много всего намешано. Наша кровь из Эстонии, Германии, Польшы, с Украины…

-         А занесло туда как – жены декабристов?

-         Практически да. История была близкой к этому, хотя мы, конечно, не Трубецкие и не Волконские

-         Род аристократический?

-         В общем, да, но были и священнослужители.

-         На музыкальную карьеру вас с пеленок направляли родители или это произошло подспудно?

-         Произошло так. В три года я услышал по телевизору мелодию прогноза погоды («Я прошу тебя простить, как будто птицу в небо отпустить», по-моему, это группа «Манчестер-Ливерпуль»), подошел к инструменту и одним пальцем наиграл, повторив услышанное с математической точностью.

-         Какая музыка звучала в доме?

-         Все подряд. Например, я знал все оперы. Но музыкой меня не перекармливали – я был нормальный пацан, много гулял во дворе. И все же образ несколько раздваивался: с одной стороны, конечно, тянуло слиться с уличной шпаной, побегать, поиграть в футбол или хоккей, а с другой стороны, больше, чем подраться где-нибудь на стройке, мне нравилось сидеть за инструментом или слушать, допустим, «Кольцо нибелунга».

-         А позже, лет в пятнадцать не было сомнений по поводу выбора жизненного пути?

-         В 1991-м, когда мы приехали в Москву, никто не знал, чем все это закончится. Мне нравился артистический образ жизни, нравилось выступать перед публикой, но до поры я не думал всерьез о том, что это станет моим хлебом насущным. Все сомнения развеял разом фонд «Новые имена» под руководством Иветты Вороновой. Если бы не их моральная и материальная поддержка в виде стипендий, концертов, биржи, то ничего бы и не было – вот тогда я впервые почувствовал призвание, что мое место на сцене. Папа, ЦМШ, «Новые имена», Алексей Наседкин и его ассистент Пясецкий, Консерватория, Доренский, конкурс Чайковского – вот этапы моего жизненного выбора.

-         То есть вам везет по жизни?

-         Без везения в нашей профессии нечего делать.

-         А победа на конкурсе Чайковского – тоже счастливая случайность?

-         В тот год конкурс выдался очень сильным по уровню. Было огромное количество классных пианистов: Руденко, Тарасов, Кемпф, Султанов…

-         Вот, кстати, кому не везет, так это Султанову…

-         Да уж. Так вот пять человек, как минимум, имели равные шансы на первую премию. Но вышло так, как вышло, и слава богу. Конкурс есть конкурс, там не все решает музыка – где-то надо брать спортивной выносливостью, напором, энергетикой. Не все могут до конца держать свои нервы. Думаю, что ни Шопен, ни Софроницкий, ни Горовиц никогда бы не прошли дальше первого тура – впрочем, им это и не надо было. А в наше время без этого невозможно, приходится с этим мириться.

-         Не могли бы припомнить какие-то исключительные провалы, поражения в вашей творческой жизни, которые считаете для себя точками отсчета наравне с победами.

-         Я не люблю читать свои интервью, меня всегда стараются подать как какую-то Золушку из рождественской сказки: пришел, увидел, победил. И никаких гвоздей. На самом деле все не так гладко, как кажется, хотя каких-то больших провалов, слава богу, тоже не было. Просто невозможно одинаково хорошо сыграть все концерты – какие-то выходят хуже. Поражения, конечно, были, но из них всегда можно извлечь пользу. Например, в 97-м на конкурсе в Японии меня не пропустили в финал: прекрасно помню, что шел первым номером все три тура, а потом меня взяли и абсолютно внаглую скинули, видимо, я нарушал какие-то внутренние расклады. Но это очень хорошо подстегнуло – я же боец! Взял себя в руки и через полгода победил на Чайковском. Так на практике я проверил, что поражение по логике вещей влечет за собой победу. Или еще – я совершенно недоволен тем, как играл года три-четыре назад. Сегодня мои вчерашние успехи кажутся совершенно не заслуженными, более того –  страшным провалом.

-         ???

-         Да, я практически не понимал, о чем играю. Брал и разучивал ради спортивного интереса сложнейшие редкоисполняемые вещи, чтобы выиграть все ноты. Например, «Хаммер-клавир» (это полное сумасшествие, Бетховен писал его, когда уже оглох). Технически получалось здорово, но о чем эта музыка, я только сейчас начинаю понимать.

-         К какому направлению, к какой школе пианизма вы себя относите?

-         К русской. Многие наши пианисты-эмигранты благим матом кроют русскую фортепианную школу, из которой вышли. Они говорят, что не имеют к ней никакого отношения, хотя в их игре слышно, что они чистой воды оттуда. Но без русской школы у них не было бы ничего того, что они имеют. Понятно, что тут наслоились какие-то житейские неудачи, непризнанность на родине. Обидно за них. Конечно, есть сейчас проблемы в преподавании, в музыкальном образовании в целом, старая профессура уходит, уезжает, но это все временное – русская фортепианная школа не умирает, это понятие вечное.  А если говорить конкретно, то по педагогу у меня слияние трех разных московских школ. В Иркутске я занимался с Любовью Николаевной Семенцовой, которая училась в Московской консерватории у Натансона, мой  первый московский педагог Алексей Наседкин – ученик Нейгауза, а Доренский – это школа Гинзбурга. Считаю, что это плюс. По поводу направления – конечно, романтизм, и я могу опять-таки процитировать Рихтера: играть романтику – самое трудное, надо иметь очень хорошую форму во всех смыслах, и внутреннюю, душевную, и физическую, и делать это надо в том возрасте, когда ты можешь это делать. Старинную и современную музыку можно играть, что называется, одним интеллектом – это не означает, что играть ее проще, просто там не требуется такого энергетического и физического наполнения. Я играю немного Скарлатти, Баха, Моцарта. Моцарта считаю очень сложным, играть его концерты в Большом зале для меня просто каторга, катастрофа – необъяснимое состояние.

-         Но ведь тех же романтиков некоторые играют до могилы.

-         Можно играть и в сто лет – смотря как  играть, но в таком старом возрасте, наверное, только Рубинштейн и Горовиц делали это адекватно. В 92 Рубинштейн играл Концерт Шопена захватывающе, Горовиц умирал на сцене и это было гениально. Возраст не важен – нужно вовремя уходить. Есть очень отрицательные примеры пианистического долголетия.

-         Играете ли вы современную музыку?

-         Раньше не любил, но сейчас вкус меняется. Мне это начинает нравится. Недавно увлекся музыкой Родиона Щедрина и с большим удовольствием сыграл на его юбилее Пятый фортепианный концерт, а на бис – свою транскрипцию песни монтажников-высотников из фильма «Высота». Играю Шёнберга, концерт Шнитке,   готовлю симфоническую поэму с солирующим роялем «Тристия» Вячеслава Артемова. Андрей Эшпай посвятил мне свой Второй концерт. Много американских композиторов ко мне подходят. Дружу с Эндрю Ллойд Уэббером, три раза подряд ездил к нему на фестиваль под открытым небом в городок Сидмонтон недалеко от Лондона. Результаты конкурса Чайковского стали известны глубокой ночью, а в семь утра у меня вылез факс, который храню до сих пор: «Я в этом не сомневался. Твой Эндрю».

-         Не знал, что Уэббер пишет для фортепиано…

-         Пока еще не написал, но очень тяготеет к этому. Он величайший мелодист, ориентируется на Рахманинова, Скрябина, Аренского. Не буду говорить, чтобы не сглазить.

-         А о расширении горизонтов профессии за счет смежных областей вы пока не думали, чтобы дирижировать, как Ашкенази, сочинять, как Плетнев, бороться за смежные права исполнителей, как Николай Петров.

-         Это все замечательно, но пока я хочу играть на рояле.

-         Судя по тому, что в вашем репертуаре оперные транскрипции Листа, вы любите оперу.

-         Да. Когда я только появился в Москве, пересмотрел весь репертуар в Большом и Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко. Пианисту необходимо мыслить театрально, и опера мне очень помогла в этом. Кроме того, опера развивает вокальность пианистической фразировки. В консерватории много пришлось играть камерной музыки на экзаменах у вокалистов. Вообще я мечтаю сыграть романтический вокальный цикл с певицей. Сейчас Елена Образцова попросила меня сыграть с ней концерт в Римской опере. У меня у самого голос неплохой – однажды на концертмейстерском зачете мне надо было спеть и саккомпанировать себе на полтона выше песню Варлаама «Как во городе было во Казани». В конце я рявкнул так, что комиссия аж подскочила.

-         Некоторые ваши коллеги в той или иной степени вовлечены в политику. А вы?

-         Принимать участие в светской жизни – всегда пожалуйста, но быть в каких-то партиях, фракциях – ни за что на свете.

-         Совпадает ли хоть когда-нибудь написанное в рецензиях с вашими собственными ощущениями?

-         Я мало читаю о себе. Бульварщина она и есть бульварщина. А если это критика, то я чувствую, что она пишется в первую очередь для того, чтобы автору самому показать себя и чем-нибудь этаким блеснуть, а предмет статьи часто оказывается на заднем плане. Если мне какие-то выводы подходят, я, конечно, соглашаюсь. Помню, что по-настоящему ждал рецензию на свой концерт только один раз в жизни. Это был сольный дебют в Карнеги Холл, и отзывы влияли на всю дальнейшую международную карьеру. В «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон пост» появились заметки, в которых были фразы типа «феноменальный талант» и «к нам приехал второй Горовиц». Именно ради таких громких фраз и нужна вся эта критика в практическом отношении. Больше ни для чего. Но это их работа, они должны это делать – каждому свое.

-         В какое время суток вы предпочитаете заниматься?

-         Ночью.

-         А как же соседи?

-         Иногда бывают проблемы, но у меня на этот случай есть подаренная «Ямахой система «сайленс пиано» без звука – она вставляется в обычный рояль, нажимается одна кнопочка, и звук идет в наушники.

-         Чем отличается режим в день выступлений от обычного?

-         Ничем особым, главное хорошо поспать.

-         Какой у вас образ питания?

-         Без мяса в нашем деле сложно, а лучшая еда – дома. Никаких диет и теорий питания я не придерживаюсь, ем все подряд.

-         Сами готовите?

-         Нет, но что-то необходимое вроде яичницы, окрошки, жаркого – могу. Рыбу могу поймать на Байкале. Омуль пробовали когда-нибудь?

-         Свободное время для отдыха остается?

-         Немного. Не могу сказать, что я какой-нибудь тусовочный пати-мэн, но расслабиться по-хорошему люблю, у меня много клубных карт – посещаю разные презентации, закрытые вечеринки. Без этого можно с ума сойти – каждый третий день в году концерт.

-         Кто входит в ваш круг общения?

-         Разные люди, большей частью, конечно, музыканты, люди искусства, спортсмены. Люблю тусовки джазменов.

-         В консерватории не учат играть джаз, вы специально освоили джазовую манеру?

-         Нет, это случилось исключительно по наитию. Я не могу считать себя джазменом, поскольку в любом случае играю джаз «классическими» руками. Просто иногда хочется выплеснуть свои джазовые фантазии в виде транскрипций  и подражаний моим любимым  Арт Тэйтуму и Оскару Питерсону.

-         Это импровизации сходу?

-         Абсолютно. В голове есть какие-то заготовки – садишься за инструмент и развиваешь. Часто я делаю это в конце своих обычных концертов вместо традиционных «бисов».

-         Многие оперные звезды популяризируют классику, выступая в смежных жанрах – те же Доминго с Каррерасом только что пели в Гостином дворе с попсовыми девушками. А ваши промоутеры не пытаются спарить вас с «эстрадниками»?

-         Еще как, но я сопротивляюсь в меру сил. Сейчас ведь нет границ, и мешают всё подряд. И у нас в Большом зале, и в Карнеги Холл может появиться все, что угодно вплоть до цирка зверей – заплатил аренду, и сцена твоя. Какие-нибудь блатные с Брайтон-Бич запросто скидываются и в престижном академическом зале проводят вечеринку шансона.

-         И как к этому относятся думающие и чувствующие американцы?

-         По-моему, им там глубоко наплевать на это – все о’кей, и билеты «солд аут» и на бритоголовых, и на классику.

-         Сегодня модно заниматься физическим самосовершенствованием, йогой, моржеванием и так далее. Вы чем-то таким увлекаетесь?

-         Люблю крепкую русскую баню с веничком и чтобы потом – в снег. Все знают, что я был заядлым хоккеистом и футболистом (центральным нападающим), играл ответственные соревнования и даже руки три раза ломал. Но теперь времени на это остается все меньше, и я немного запустил себя, раздался вширь – сказываются частые перелеты, смена часовых поясов, сбои в режиме. И как ни крути, сидячий образ жизни.  Поклонницы критикуют. Безусловно артисту надо внимательнее следить за своей внешней формой, чтобы шайбочка не росла где не нужно. Без спорта в любом случае не могу – хожу на матчи, болею. Сейчас в Иркутске ходил на матч «Сибсканы» по хоккею с мячом. Я бывал на Мараккане в Рио-де-Жанейро, на Уэмбли, но такой раскаленной атмосферы, как у нас в Иркутске, еще не видел – 30 тысяч болельщиков с флагами вели себя на пределе человеческих эмоций.

-         До вас доходили какие-нибудь невероятные слухи о Денисе Мацуеве?

-         В прессе называли секс-символом, сибирским мачо и на ком только меня не женили! Когда я был в Таиланде и играл с королем – большим меломаном и композитором, на следующее утро меня «женили» на его дочери, тайской принцессе.  (долгая пауза) Но я пока не собираюсь.

-         Жениться или уезжать из страны?

-         Уезжать из России не хочу ни в коем случае. Я добился того, что живу здесь и могу подолгу работать там.

-         А как у вас с поклонницами?

-         Одежду, к счастью, не рвут – наоборот, дарят, вплоть до галстуков, носков и платков с вышитыми буквами DM.

-         И размер знают?

-         Ну, в Японии, например, есть мой фан-клуб, так они все про меня знают. Даже когда место пребывания засекречивается, они все равно меня находят. Японские девушки очень интеллигентные, сдержанные, а вот в Корее, которая вроде бы рядом, просто истерический визг стоял после концерта в четырехтысячном зале.

-         Вас приглашали сниматься в кино или для обложек глянцевых журналов?

-         Грешен – для обложек снимался, но не порно. Правда, однажды в «Плейбое» вышла реклама какой-то фирменной техники с моим лицом. Был скандальчик. Киношную тусовку люблю, много раз ездил на «Кинотавр». Сниматься иногда звали. Когда я только что переехал в Москву, один режиссер предлагал главную роль в фильме про пианиста. Но пока я нигде не снялся.

-         А какое кино предпочитаете?

-         Старое. Феллини. И наше, конечно – Рязанов, Михалков, Гайдай, который тоже из Иркутска родом. «Римские каникулы» с Одри Хэпберн, «Рапсодию» с Элизабет Тейлор», которая с цветами приходила на мои концерты в Лас-Вегасе, ее зеленые глаза – это что-то невероятное! Из нового нравится Сокуров, Тодоровский.

-         Вы в желтом свитере. Любите желтый цвет?

-         Нет. Люблю зеленый.

-         Вы предпочитаете джемпера или рубашки на пуговицах?

-         Рубашки.

-         А ногти вы коротко подстригаете?

-         Нет, мне это не мешало никогда.

-         А как же постановка рук?

-         Для музыки это не имеет значения; вспомните Горовица с его «неправильными» руками – зато какая музыка была! Внешние параметры не имеют давлеющего значения.

-         Что вас больше всего поразило за последнее время?

-         На гастролях в Туле после очередного биса вижу – плывет к сцене какой-то бобрик лысый. Ну, думаю, сейчас бить будет, и публика тоже  насторожилась. А он спокойно подходит и говорит: «Ну ты, чувак дал, ваще, братан. Мы тут, короче, решили подарить тебе настоящий тульский пряник, слышь меня, алё, махни нам в шестнадцатый ряд». И достает откуда-то огромную коробку.

-         А что рассмешило?

-         Гениальный разговор двух бабушек-меломанок на гастролях в Одессе. После концерта в зале Биржи раздаю автографы и слышу краем уха: «Знаешь кто он по национальности?» – «Не может быть!» –  «Я тебе говорю!» В Одессе здорово принимают, с юмором, и я там тоже вовсю юморил.

-         Приметы какие-нибудь есть?

-         Был гениальный случай с Саулюсом Сондецкисом. За две недели до конкурса Чайковского я играл с его оркестром «Камерата» в Питерской филармонии совершенно другую программу – Моцарта. И Саулюс рассказал, что много лет назад за две недели до победы на Чайковском с ним играл Гидон Кремер и тоже другую программу. А потом мы встретились после конкурса (Сондецкис был в жюри скрипачей), и сошлись на том, что это становится счастливой приметой для будущих лауреатов.

Андрей ХРИПИН